Я ехал австрийским пароходом “Мария-Тереза” из Ларнаки в Александрию в сопровождении киликийца Г.Ш., которого знал еще с Кипра. Эта был человек с психическими проблемами, которые он приобрел, кажется, в месте своего жительства, прослышав о турецких варварствах, а иногда и становясь их очевидцем. Ему казалось, что его персона важная “добыча” для турецкого полицейского и в любом чужаке, а во многих случаях и очень знакомых людях он видел шпионов, которые якобы приехали на Кипр лишь именно с определенной целью арестовать его. Однако он никак, не прямо и не косвенно не имел никаких отношений к революции. Иногда случалось, что прогуливаясь или сидя в кафе с несколькими близкими друзьями Г.Ш. вдруг вскакивал и убегал, поскольку какое-то лицо из сидящих или прохожих казалось ему подозрительным. Казалось, что он сам шпионит за шпионами, которые существовали только для него.
Когда скользящий по тихим водам пароход взял направление на Бейрут и горы Кипра обнялись с облаками, Г.Ш., указывая мне пальцем на двух пастухов, которых мы несколько раз встречали в Ларнаке и которые перевозили в Порт Саид баранов и быков, сказал.
- Ты знаешь, это ненадежные люди.
Я попытался переубедить его, уверяя, что эти люди, будь они даже самыми большими преступниками в мире, не могут навредить ему на пароходе, и поскольку он не должен сходить в каком-нибудь турецком порту, у него нет никакого повода для страха перед этими людьми или кем-нибудь еще. Но я понимал, что мои убеждения напрасны.
Один случай до крайности испугал Г.Ш. Вечером “Мария-Тереза” только бросила якорь у Бейрута, как на пароход проникло около десятка полицейских. Я почувствовал, как мой друг дрожайщими руками ухватился за мою руку и услышал лязг его зубов. По правде говоря я тоже забеспокоился. В то мгновение я вспомнил, что турецкое правительство вылавливало беженцев на иностранных пароходах в Константинополе. Полицейские удалились через полчаса, уводя с собой бежавшего из Измира старого преступника, про которого правитель Бейрута получил телеграмму.
Двадцать четыре часа мы стаяли в указанном порту. Все это время Г.Ш. ни разу не появился, а оставался свернувшимся в комок в одном из углов, беспристанно попивая лишь воды. Его широко раскрытые глаза светились необыкновенным блеском, а голос охрип.
Через пять часов пароход уже двигался в направлении на Яффу, когда Г.Ш. взял меня за руку, отвел в один угол и сказал:
- Видел телеграмму?
- Какую телеграмму?
- Направленную командиру корабля
- Когда?
- Только что передали командиру корабля.
Поскольку тогда беспроволочной телеграммы Морзе еще не создали, я посмотрел на его испуганное лицо. Глаза его увеличились, а щеки красиво разрумянились. Голос производил свистящие пассажи, губы растрескались. Ужасно.
- Что было написано в телеграмме? - спросил я.
- Командир корабля получил приказ или повесить меня или бросить в море или сдать полиции в Порт Саиде.
Г.Ш. сходил с ума...
Непонятная душевная боль охватила меня. Я попросил одного из матросов присмотреть за своим товарищем и поспешил на поиски одного сирийского родственника, которого встретил в Бейруте при посадке в пароход, однако не имея времени чтобы увидиться снова.
Альфред П. был сотрудником одного большого магазина и путешествовал по всему миру. Подобно всем французам, он был настоящим шутником, но без легкомыслия присущего большинству. И, что было его самым лучшим свойством, был человеком говорившим всегда правду. Он разговаривал, рассказывал, ораторствовал, без напыщенности, без сомнения, с величайшей простотой и всей искренностью.
Когда я нашел его, он был очень занят с двумя девушками и одной дамой, которым рассказывал прелести путешествия по спокойному морю.
Рассказал ему о состоянии моего приятеля.
- Доктор его смотрел? - спросил он.
- Нет.
- Будет хорошо, если посмотрит разок, хотя я не особенно хорошего мнения о знаниях и способностях этих господ, но для избежания ответственности, надо уважать традиции.
Доктор осмотрел больного и сказал:
- Нервы ужасно возбуждены, надо быть внимательней, чтобы не случилось несчастья. Возможно может быть полезным принять душ, хотя это может еще больше усложнить состояние. Одним словом пока, кроме внимательного отношения, мне нечего больше сказать.
- Хочу предложить еще одно средство, - прервал его Альфред П. – как говорится большая боль исцеляется большим лекарством. Этот человек - жертва нареального, глупого и воображаемого страха. Если я расскажу ему еще более страшную, чудовищную и реальную историю возможно противодействием он исцелится. В любом случае, мы ничего не теряем.
- Как это предложение находит господин доктор – спросил я у доктора.
- Не думаю, что оно неуместно, - ответил доктор – список больных вылечившихся с помощью продиводействия велик и если ваша история коротка, я сам пожелаю быть одним из ваших слушателей.
- Вы удостоите нас этой чести? – воскликнул Альфред П. – Значит в знак моей признательности я приглашу участвовать в беседе и даму с девушками. Способности и влияние одаренных людей и милосердных сердец совершали множество чудес на свете.
- Красивый пол всегда творит чудеса, – сказал доктор, улыбаясь.
- Значит попробуем и пожелаем, чтобы наше предприятие завершилось удачей, - ответила дама, рассевшись на качалке и пригласив своих подруг последовать ее примеру.
- Господин Г.Ш., слушайте, именно из-за любви к Вам я буду рассказывать, а мои благородные друзья внимательно слушать, - в качестве введения к истории, - сказал Альфред П.
II
“В год армянской резни я поехал в Урфу для урегулирования некоторых дел с одним турком, которого буду называть Абдуллой и который долгое время будучи нашим аккуратным партнером, уже несколько месяцев не отвечал на письма торгового дома.
В городе резня уже окончилась. И турецкие, и европейские газеты передавали вести о том, что мир восстановлен. Кроме этого исключалась возможность второй резни. Еще до отъезда из Бейрута, встретившись с консулом, я получил уверения в том, что поводов для страха более нет.
Следовательно, я доехал в Урфу 8 декабря 1895 г, в пятницу вечером и устроился по соседству с одним из кварталов, населенным армянами. На следующий день я встретился в Абдуллой, который приветливо встретив меня, дал понять, что по причине тревожной ситуации ему будет трудно, практически невозможно погасить векселя, особенно, учитывая то, что христиане, которые всегда были аккуратны с турками в вопросах денежной помощи и торговых отношениях, сейчас в ужасе и страхе от возможного возобновления резни, не выходят из домов и приостановили все операции.
Он не обманывал и не было бы неправдой, если бы он сказал, что большинство христиан уже было ограблено и осталось на пепелище. А малая часть, если смогла что-нибудь сохранить, конечно же упрятало это в надежном месте, откуда, естественно, не вынесла бы пока мир окончательно не восстановится.
Из моих комнат, которые, как я уже говорил, были по соседству с одним из кварталов, населенных армянами, можно было с легкостью наблюдать за этим несчастным народом. Эти полумертвые от страха несчастные почти с содроганием лишь изредка выходили на улицу, и то в том случае, когда их на это вынуждали голод и жажда, и чувствовали себя счастливыми, если удавалось вернуться домой не раненым или избитым. Однако ужасная необходимость выходить из дома день ото дня увеличивалась и становилась все более насущной. Складированные запасы и имущество было разграблено, уничтожено во время событий 16 октября. Многие армяне были практически обнаженными. Мужчины, женщины, девушки, дети остались в разодранных лохмотьях. Нетрудно было догадаться, что это были вещи, выброшенные какими-нибудь разбойниками в качестве непригодной одежды. Они служили этим несчастным прикрытием своей наготы и для какой-то защиты от ужасных холодов. Все они были худыми и больными: страдания и страх, казалось, неизгладимо отпечатались на их мертвоподобных лицах.
На третий день после прибытия в Урфу, рано утром я внезапно проснулся ото сна. До меня доносились звуки сдавленных рыданий. Я открыл окно и стал свидетелем такого грусного, такого душераздирающего зрелища, которого не думаю, что кто-нибудь в своей жизни встречал еще раз. Покрытая лохмотьями юная женщина стояла на коленях у порога дверей. Чуть в стороне, на улице, на земле лежали безжизненные тела одной старой женщины и ребенка. Женщина не в состоянии совладать с рыданиями, билась головой о камни и рвала волосы над безжизненными телами своей матери и последнего ребенка. Позднее я узнал, что эти несчастные стали жертвами холода и прочих лишений. Уже два дня они были мертвыми, но одинокая женщина была вынуждена держать их дома и уступить им ту сухую траву, которая уже два месяца служила им троим постелью. Первая резня уже унесла у нее отца, мужа и двух сыновей, дочь, попав в руки гамидие, исчезла.
В тот момент, когда я с бессильным состраданием наблюдал за этой израненой женщиной, которую стоило бы по христански назвать «Матерью боли», улица была пустынной. Однако я не осмеливался выходить на улицу для утешения превратившейся в плакальщицу многочисленного семейства этой скорбящей и бедной женщины, поскольку плохие вести кружились по городу. Слухи о скором нападении охватили тех, кто выжил.
Наконец эта женщина, услышав шаги, отдав долгие и сердечные поцелуи окаменевшим телам любимых, ушла внутрь. Дверь дома только закрылась, как стая голодных собак, вылезших не знаю из каких щелей, бросилась на трупы... Я судорожно закрыл глаза руками.
Немного позже я снова выглянул: от тех двух тел ни осталось ничего, принадлежащего человеческим созданиям. Только несколько собак облизывали свои морды и лапы, и еще несколько обгладывали кости... Было видно, что животные привыкли к подобным пиршествам.
III
В тот же день, под угрозой самых жестоких наказаний через гонцов императорского правительства христианам было приказано открыть магазины. Одновременно власти, собрав под присмотром полицейских оставшихся в живых старейшин армян, повторяли тот же указ и ту же угрозу, добавив, однако, что приняли все средства для предотвращения какого-либо мятежа и беспорядка. Более того, с бесспорной целью создания доверия среди армян, власти привели несколько турок и наказала их жить в любви с согражданами. После этого армяне и турки обнялись и поцеловались. Первые, как всегда с удивительной наивностью поспешили передать это радостное событие своим единоверцам. В тот же день открылось несколько магазинов. Были даже армяне, которые осмеливались без необходимости выходить на улицу.
На следующий день, в понедельник, правительство под предлогом соблюдения мира забрало у армян все, что могло бы служить оружием, например, ножи и другие подобные вещи. Бедняги были совершенно беспомощны, но что могли они сделать. Полицейские ломились в дома и забирали найденное и, я так и не смог понять по какой логике, если не находили ничего похожего на какое-нибудь оружие, штрафовали на пять золотых. Тех хозяев, которые были не в состоянии заплатить эту сумму, уводили в тюрьму, а оставшихся вдовами хозяек отправляли в дома мулл и имамов, для содержания их там. Но поскольку неплатежеспособных было много, губернатор внезапно изменил свой приказ и не только не стал забирать их, но также выпустил заключенных мужчин и женщин.
VI
И этот день, к большой радости армян, прошел без неприятного инцидента.
Во вторник увеличилось число открытых магазинов, более-менее пошла торговля. Народ переводил дух и был в ожидании более приятных дней. Была одна вещь, которая удивила меня - турки, особенно пожилые турки спешили вернуть армянам свои мелкие долги.
В тот день армянских священников не забросали камнями и они смогли возглавить на кладбище процессию похорон четырех покойников, которые более чем тридцать часов оставались в домах. В тот день узнал от одного часовщика подробности истории юной женщины, потерявшей всю свою семью. Часовщик также сказал, что не было ни одного дома, который бы не имел потерь. Каждая семья была в трауре по одному или большим убитым или пропавшим членам. Немало было семей с пятью-шестью уничтоженными. После резни, поскольку турки согласно своему религиозному предписанию, отказывались забирать трупы, те или становились кормом собак или вывозились за город евреями и бросались в ямы, чтобы впоследствии быть растерзанными когтями шакалов. Женщины, множество дев были осквернены, многие были похищены мусульманами (Известно, что в таких случаях турки и солдаты часто прикрывались одеждой гамидие). Одним словом, часовщик рассказал мне о таких случаях, ужас которых невообразим и неописуем. Можно прибавить к этому и потерю армянами имущества и денег.
Хотя я был ужасно впечатлен увиденным и услышанным, я надеялся, что могу получить хотя бы часть требуемого и уехать из города. Те, кто открыли магазины, казалось, были довольны. Покупатели в большинстве были курдами, которые под видом мирных гуляк, кружили по городу, внимательно исследуя все кварталы.
Тем временем прошла пятница и утром в субботу почти все христиане, переполненные радостью, занимались своими делами. Пятница казалась им угрожающей. Они боялись, что турки выйдут из мечетей более разъяренными. Следовательно, субботним утром, по европейскому времени около десяти с целью уладить все счета я вернулся в магазин, поскольку Абдулла как-то намекнул мне, что этим вечером он должен был заплатить мне, хотя это мне казалось невероятным.
Так или иначе, всего час я занимался делами, как вдруг оглушенный от жалобных криков, смешавшихся с адским шумом беспорядочных огнестрельных выстрелов, вскочил с места и бросился на улицу. Не могу сказать, какие чувства обуревали меня в тот момент: страх или любопытство, не знаю. Правда в том, что если бы я сохранял способность к рассуждению, то должен был запереться в комнате.
Перед дверью магазина я стал свидетелем ужасного зрелища, которое никогда не смогу забыть. Армяне убегали со всех сторон от преследующих их, вооруженных кинжалами турок, в то время как притаившиеся на концах улицы разъяренные курды, расстреливали беглецов из ружей. Погибшие и раненые раздирались, многие испускали последний вдох под ударами каблуков. Не жалели никого. Взбесившиеся палачи вырывали детей с груди отца или матери и взяв их за ноги, били о стены и мостовую, где эти малыши с жалобными криками превращались в мессиво под ногами обезумевших турецких женщин и детей. Другие, подняв вверх пики украшенные обезглавленными и кровоточащими головами, с сатанистскими возгласами кружили из улицы в улицу. А некоторые с величайшим хладнокровием терзали мясо малышей, подвешенных на крюки мясников и все еще теплившихся жизнью… Погибающие от ружейных пуль или ударов кинжала были самыми удачливыми.
Во время таких кризисных ситуаций в сердце непривычного к войне народа храбрость и доброта кажется уступают место катастрофическому ужасу и инстинкт самосохранения уменьшается настолько, что разумное существо становится практически вещью. Я не могу объяснить по другому секрет того состояния, в котором находилось армянство Урфы в тот ужасный момент.
В момент резни я видел родителей, которые забыв про все свои обязанности лишь пытались бегством или другими средствами спасти свою жизнь. Я видел отцов семейств, мужей, которые прятались за спиной своих жен, малолетних детей, видел сильных юношей, здоровенных удальцов, которые с распростертыми руками, на коленях перед своими палачами, даже турецкими и курдскими детьми, умоляли сохранить им жизнь, хотя могли одним ударом кулака свалить тех на землю и овладеть их оружием.
Но я увидел также юную девушку, чистый пример бесстрашия и осознание долга, которая бесспорными фактами доказала, что породивший ее род при малейшем желании может стать львом и ужаснуть врагов. Эта молодая армянка, стоя у двери, защищалась топором с длинной рукояткой. Более двадцати турок и курдов со своими саблями и кинжалами сражались против этой героини. Армянка, с восхитительной подвижностью, неотразимыми атаками сдерживая двух врагов, молниеносно опускала свою секиру на голову других. Когда она, непроизвольно выходила на полшага от стены дома, которая являлась единственной защитой, прикрывающей ее спину, убийцы отступали на десяток шагов. Однако что пользы, она была одна, в то время как одного поверженного противника сменяли четверо.
Эта беспримерная богатырша повергла многих и уже уставшая, но с сверхестественной силой продолжала распространять вокруг себя страх, как не понятно с какой стороны пуля, выпущенная из ружья попала ей в лоб и повалила на землю. Не прошло и две секудны как достойное преклонения тело этой удивительной армянки было разорвано на части.
Возможно я ошибаюсь, но по моим наблюдениям около двадцати, действительно храбрых и самоотверженных армян сумели бы изгнать сотни убийц из всего квартала. Говорят, что армяне других кварталов не смирились с ситуацией и показали такой прием убийцам, что если бы тем на помощь не пришла регулярная армия, которая расстреливала армян, то события в Урфе имели бы славный конец для всех армян. В любом случае, эта армянка, правда, изменила мое мнение. Сегодня я уверен, что армяне вместо того, чтобы по-рабски лобзать ноги той или иной европейской державе, сделают свою надежду еще более реальной, если вместо самосохранения более благоразумно и серьезно обратятся к самообороне.
- Какая разница между самосохранением и самообороной, - спросила одна из девушек.
- Думаю Альфред П., - ответил доктор, - в своей истории на примерах показал, что понимает под этими двумя словами. Например, те, кто сами себя отдавали в руки своих убийц с той надеждой, что спасут свою жизнь, то есть с искаженным инстинктом самосохранения, обязательно уничтожались, теряя свое имущество. В то время как благородная армянка, которая казалось бы защищала только себя, защищала также и других, отвлекая на себя более десятка врагов. Даже на поле боя один полк храбрых солдат может своим сопротивлением остановить армии противников и следовательно более достойно представить своих соотечественников. Ярость, опьяневших от запаха крови, озверевших исполнителей лишь усиливалась трусостью. Храброе сопротивление есть единственное оружие, которое может их уничтожить. Как следствие могу сказать, что только самооборона может сделать целую нацию защищенной, безопасной и свободной.
- Самооборона зейтунцев, - сказал Альфред П., - славный пример, показывающий неоценимую ценность и спасительную сущность сопротивления. Если бы эти гордые дети гор, подобно другим своим соотечественникам, примирились с адскими намерениями кровавого правительства, не надо сомневаться, что их исторический городок стал бы одной большой могилой непогребенных трупов, землей, на которой бессердечный черкес, кочевник-туркмен и разбойник курд периодически празновали в память об этой резне.
- По тому, что я услышала, - сказала дама, - я прихожу к заключению, что дух согласия не царствует в этом народе. В таком случае глупо предпринять судьбоносное дело освобождения, спасительное в единстве и смертельное в случае раздоров. Неужели у армян нет больших идеологов и руководителей.
- По моим сведениям тяжелую обязанность просвещения народа добровольно приняли на себя два общества или революционных партии, - ответил Альфред П. – Печально то, что первый пример раздора, недоверия, вражды нации дали эти партии, которые вышли на арену с обязанностями пропагандирования любви и единения.
- Печально, печально – вздохнула дама.
- Солидарность, то есть инициатива достижения личной пользы для блага друзей, так и осталась незнакомой для этой нации, - сказал доктор. – У меня был один армянский друг, который будучи хорошо информированным в национальной истории, уверял, что, начиная с феодальных времен, нахарары, почти самостоятельные князья обширных областей, старейшины никогда не совершали никаких дел солидарно. Во время существования в Армении царства и после падения династий, князья никогда не объединялись для защиты трона или родины. Они считали лучшим выходом отступить в собственный замок и защищать только находящиеся под своей властью земли от врага, который не встречая перед собой объединенных, мночисленных групп, предельно легко, по одиночке уничтожал эти княжества.
- Возвращаясь к сегодняшним революционным организациям армян, - сказал Альфред П., - невозможно не признать, что партии необходимы сильному, благоустроенному народу для исключения отклонений, выявления правды, одним словом для непрерывного интеллектуального и морального развития нации в мирный период. Но нынешнее состояние армян сильно отличается и взаимная противоборствующая позиция их революционных органов до такой степени непонятна мне, что иногда, в сомнениях в их искренности, я спрашиваю сам себя.
“Что является главной целью этих людей – спасение нации или укрепление собственных позиций”. По моему мнению, от этой враждой не только пользуется враг, но также и морально страдает нация. Держать истощенный вековым рабством народ в состоянии полусна-полубодрствования, искажать идеи, рожденные с таким трудом на основе человеческой общности, все это может иметь только катастрофические последствия.
- Но кажется, - сказала дама, - армянам помешало не столько их невежество и неприученность к борьбе, сколько равнодушие цивилизованных наций.
- Не могу с Вами согласиться, госпожа, - ответил Альфред П., - если говоря о нации не имеете в виду правительства. У меня есть собственная точка зрения о том, какая разница между нацией и правительством, но это объяснение будет немного длинным и скучным.
- Все это хорошо, - вмешалась одна из девушек, - но боюсь, как бы Альфред П. не потерял нити своей истории. Следовательно с позволения дамы, моей сестры и господ для того чтобы вернуть Альфреда П. снова к его рассказу попрошу сказать, чего добилась в результате самообороны убитая пулей армянская девушка.
- Спасла три жизни, - ответил Альфред П., - жизнь своей больной матери, нищей бабушки и своего жениха ...
- Своего жениха? – воскликнули все в один голос.
- Ее жениха, который дрожащим скорчился в тонире своего дома в то время, как больная мать и нищая бабушка искали ключи к дверям, чтобы поспешить на помощь к своему храброму сыну.
- А потом?
- Дверь не смогли открыть, поскольку ключ также был в тонире у жениха, который не гнушался никаких средств для спасения собственной шкуры.
Слушатели посмотрели друг на друга с величайшим удивлением.
- Чем все это закончилось? – спросила одна из девушек.
- Убийцы, после смерти героини, оставили этот дом и обратили свое бешенство в другую сторону, но отец и бабушка умерли в тот же день с болью в сердце, а жених...
- А жених, - одновременно спросили другие.
- Кажется, он смог перебраться за границу, где представился бесподобным революционным героем и именно в этом качестве прославлялся группой самопровозглашенных революционеров, приученных лишь издалека слышать голос барабана.
Установилась давящая тишина.
Альфред П. продолжил.
- В этом неописуемым ужасе я настолько потерял себя, насколько окаменел, что не могу сказать, сколько продлилась эта неслыханная резня, сколько времени я оставался там перед дверью, как не был поврежден этими одержимыми, которые кишели вокруг.
Чернь начала расходиться, убийцы детей, не находя новых жертв, уходили, но перестрелка и резня продолжались в других сторонах города, где приютились армяне.
Вдруг почувствовав, что кто-то тянет меня за волосы, я повернул голову и испустил истошный вопль. Я попал в руки четырех разбойников, и разделил бы судьбу с другими невинными, если бы кто-то не закричал издалека.
- Это консул, не трогайте, иначе пропадете.
Сказав это он указал на мою шапку, которая, к счастью, не упала с головы.
Меня сразу отпустили.
Абдулла, посколько это он был моим спасителем, взял за мою руку и сквозь реку крови, через несчетное количество умерших и находящихся в агонии, повел меня в свой дом.
- Оставайся в этой комнате, - сказал он, - и до моего возвращения не выходи отсюда.
Бесчувственный, я распластался на земле.
Когда открыл глаза, в свете лампы увидел Абдуллу, который ужинал за раскошным столом. От моего движения, он повернулся в мою сторону и сказал.
- Поспал и молодец, потому что на расвете ты должен покинуть город. Я уже взял для тебя лошадь и приготовил одежду араба. Сегодня я смог тебя спасти, но завтра не могу ничего гарантировать. Правительство знает, что ты ни консул, ни подданый иностранного государства. Твое единственное преимущество в том, что не принадлежишь к осужденной нации. А теперь ешь.
С дрожащим телом я приблизился ко столу, но вы можете себе представить, не смог проглотить хотя бы кусок. Единственной моей мыслью было покориться моему должнику, в чьих руках находилась моя жизнь.
После обеда Абдулла вышел и вернувшись позже, заплатил мне долг разными монетами. Поскольку я знал, что день назад у него не было этой суммы, я вспомнил его обещание, сделанное в тот день, заплатить мне и сразу понял источник этих денег. Это просто был результат грабежа, являющегося эпилогом резни. Я ужасно рассердился, но для того, чтобы не показывать свои чувства, под предлогом страха быть ограбленным по дороге, по возможности с равнодушным лицом, предложил ему отсрочить выплату этого долга. Кажется Абдулла понял мою мысль, поскольку улыбнулся и сказал.
- Как знаешь, но знай, что мы выполнили наш долг правоверного безупречно, заплатив армянам все наши денежные долги. Что нам до того, что они не смогли сохранить свое имущество.
Потом пожелав мне доброй ночи, оставил меня одного.
Я не мог ни спать, ни оставаться спокойным, ужасный день был перед моими глазами.
Не знаю через сколько часов услышал звуки выстрелов вблизи дома. Я дрожал как осиновый лист и никак не мог понять причину этой пальбы, поскольку находился в полностью турконаселенном квартале.
Чуть позже Абдулла пришел ко мне и для того чтобы успокоить меня сказал.
- Убили четырех плохих турка, которые укрыли нескольких “гявуров”. Видишь, какой опасности подверг я себя для того, чтобы спасти тебя. Трупы этих четырех убитых турков сейчас отнесут в армянский квартал, для того чтобы показать, что их убили армяне.
Больше не оставалось сердца и ничего на свете я не желал больше как сразу уехать из этого проклятого города.
V
Вдруг в доме начался плач и вопли. Я, обуреваемый страхом, передумал мгновенно тысячу и одно предположение, когда дверь комнаты с силой открылась и внутрь ворвалась заплаканная, простоволосая и босая женщина, за которой бежал Абдулла, сердито крича.
- Что ты делаешь, Фатима, неверная жена, с открытым лицом выходишь к иностранцу?
- Эх, пусти меня, - закричала женщина, - мой сын умирает, а ты говоришь о «намехраме».
Женщина опустившись передо мной на колени, протянула мне ребенка нескольких месяцев, с мольбой:
- Эфенди, сжалься, спаси моего Османа.
Я растерялся и испугался, поскольку не знал, кто эта женщина и чего она хочет, насколько велико мое преступление, если я поневоле увидел неприкрытое лицо турчанки, которая удостоила мебя взглядом.
Возможно, за эту мою дерзость я должен был заплатить сразу своей жизнью, тем более, в такое время и в таком городе, где дыхание моли или презренного червя ценилось больше, чем жизнь моих единоверцев.
Наверное на моем лице было какое-то особое выражение, поскольку Абдулла вдруг предложил мне стакан воды, приговаривая:
- Не бойся, возьми выпей эту воду. Фатьма - моя жена, твоя сестра.
Ах, этот чудовищный день, ах, эта ужасная ночь.
В течение этих навсегда незабываемых двадцати четырех часов я с биением сердца извелся в столь разных чувствах, страхах, что удивляюсь, как не сошел с ума и как остался в живых.
Однако женщина не переставала мне протягивать ребенка, на худом, маленьком лице которого уже отпечаталась смертельная бледность.
- Эфенди, эфенди, - рыдала бедная мать, - спаси моего сына, спаси моего Османа. Целую твои ноги, ради любви к своим отцу и матери спаси, спаси моего сына.
- Сестра моя, - пролепетал я, - я не врач.
- Ах, ты не доктор, - одним прыжком вскочив на ноги воскликнула мать умирающего ребенка.
Затем продолжила с страдальческой, душераздирающей ноткой.
- Ах, мой Осман, должен умереть. Если бы не скончался достопочтенный Абухайят, он спас бы его, как спас моих других шестерых детей. Но почтенный Абухайят вчера был убит. Не осталось и священника, чтобы прочитать молитву над моим сыном.
- Господь, упокой душу, - пробурчал Абдулла.
И Фатьма прижимала к груди, покрывала слезами, своими поцелуями желала оживить ребенка, чьи конечности тела уже начали холодеть.
- Мой сын должен умереть, - снова вскрикнула женщина.
- Будет так как хочет Господь, - послушался из-за спины глубокий голос.
Испуганно, я сразу повернул назад свою голову.
Говорила, оперевшаяся на два костыля, прожившая годы старая женщина с дрожащей головой и ссохшимся телом.
- Моя мать, - сказал Абдулла и поспешил уважительно поцеловать руку старой женщине.
Но она с хмурым лицом оттолкнула его.
- Прочь, прочь, - могильным голосом закричала женщина, - прочь, убийца, прочь, преступник.
- Мать, - покорно пробормотал Абдулла, - клянусь могилой отца, что мои руки не в крови.
- И неужели этого достаточно, - ответила старая женщина гневно, - где же те девушки, те женщины, те дети, те старики, те больные, те юноши которых как истинный верующий ты должен был спасти, должен был привести сюда, в свой дом, в дом своего отца, который должен был стать известным приютом для всех гонимых. Так сделал бы твой отец. Где те раны, которые ты получил, спасая какого-то невинного из рук вооруженного беспощадного знакомого, друга, родственника. Твой отец гордился бы такими ранами. Ах, в наши дни гражданство имело свои обязанность и права, соседство имело свою обязанность, хлеб и соль имели свою сокровенную обязанность и свое сокровенное право. Богу было необходимо показать мне эти проклятые дни. Я скоро умру, вы останетесь жить, но знайте, что мусульманство, потеряв свою справедливость, потеряет и свою славу и даже приблизится к своей гибели.
Старая женщина не успокаивалась.
- И для чего все это? - продолжила она, более громогласно, - потому что правитель приказал. Вы видели этого правителя? Нет, только знаете, что он существует. Почему исполняете волю правителя двух дней от роду и не следуете безначальным и бесконечным Божьим заповедям. Пусть преступники будут наказаны, мне нечего сказать, но чего вы хотите от невиновных. В чем вина детей, женщин, стариков, тысяч ни в чем не осведомленных. Имам, заменив Коран полицмейстером, проповедует всеобщую резню. Пусть идет, проповедует. Вы читали эту книгу? Нет! Значит не думаете, что имам может вас обманывать или запутывать. Что за беспомощные вы люди, что слепо следуете словам нескольких людей, которые разрушают ваш собственный дом и принимаете на себя огненные проклятья.
Старая женщина замолчала.
- Но, мать, - сказал робко Абдулла, - Нвард и Геворг…
- Нвард и Геворг, - прервала старая женщина, - подобно овечкам, без надежды убегающим от голодных волков, обняв друг друга, не понимая куда идут, невольно попали сюда. Да, Нвард и Геворг здесь. Но неужто у тебя хватит храбрости и благородства защитить их, если безжалостные, неверные мусульмане захотят их уничтожить.
Потом повернувшись к двери, старая женщина продолжила.
- Входите, детки мои, не бойтесь, пока эти дрожащие руки и беззубый рот не обернуты в саван, никого не коснется даже ваших волос.
На мгновение, забыв про самого себя, я с интересом посмотрел в сторону двери.
Вошла почти шестнадцатилетняя девочка, держа за руку шести-семилетнего мальчика. Светлые, растрепанные волосы девочки расстилались по плечам, черные глаза с благородным взглядом опухли от плача, высокий стан прогнулся. Мальчик, Геворг, был маленьким красивым мальчуганом с крупными глазами. Оба были в изорванных лохмотьях.
- Идите детки мои, в объятия вашей второй матери, - сказала старая женщина, отбросив костыли и раскрыв руки. – Не бойтесь, хотя я и стара, но для вашей защиты в моем постаревшем сердце достаточно материнской доброты. Кто бы не были ваши отец и мать, пусть Господь благославит их, что в эти адские дни предоставили мне возможность сделать дело приятное моему покойному мужу.
Догадываетесь ли, что за мысль пришла в этот момент мне в голову. Не сомневаясь в доброте и искренности этой старой женщины, я подумал, что эти две сиротки через час должны удостоиться судьбы своих родственников, неужели Абдулла ради них подвергнул бы себя смертельной опасности. Больной ребенок начал долго икать, что было не особенно хорошим знаком. Но у матери ребенка затеплилась надежда.
- Нвард и Геворг, - сказала она сиротам, - вы только вошли, как послышался голос моего маленького. Прошу вас молитесь, чтобы Господь подарил моему сыночку крепкого здоровья.
Девушки и мальчуган стояли растерянно.
- Детки мои, не бойтесь, - сказала старая женщина, - молитесь на своем языке и по своему, возможно Господь услышит ваши невинные голоса.
Сиротки перекрестившись, опустились на колени, когда вбежал турецкий мальчик и закричал:
- Бабушка Фатьма, это послала моя мать, говорит, что если сварить и напоить водой Османа, болезнь сразу пройдет.
- Давай посмотрим, что это? – сказала старая женщина.
Мальчик положил пакет красной ткани в ее руки и сказал.
- Сердце одного гявура, вынутое из утробы матери.
В ту же секунду жена Абдуллы закричала.
- Ах, мой Осман умер.
И пока старая женщина, осыпая неслыханными проклятиями, бросала в лицо принесшего пакет, пока Нвард, обняв своего брата без сил упала, пока потерявшая сына мать прижала с груди труп своего ребенка, Абдулла потянул меня за руку и хотел меня вывести из комнаты.
- Быстрее отправляйтесь, - сказал, - не имеем права терять времени.
Несомненно он был прав. Каждая секунда могла стать судьбоносной для меня. Я тоже хотел бы сразу покинуть эту “долину страданий”, которая, стонала в вулканических потугах. Минуту назад, хотел бы бежать, не оглядываясь назад. Но мои ноги сковывали Нвард и Геворг, эти две беспомощные сироты, которые, несомненно, будучи приговоренными к смерти, чудом освободившись подобно паре горлиц, попали в стаю грифов. Правда там у них был друг, в лице одной турчанки, но до каких пор эта женщина могла защитить их, и могла ли защитить их, когда сама была практически неподвижным инвалидом. Поэтому я хотел и увести их с собой и не мог отвести глаз от их бессильных тел.
Кажется старая женщина поняла мою тревожную мысль.
- Христианин, - сказала, - своим опазданием ты подвергаешь опасности свою жизнь, не помогая никому. Нвард и Геворг не могут отправиться с тобой, сейчас, вывести их из дома означает поставить их голову под меч. Ты отправляйся и будь уверен, что никакого вреда не будет им нанесено столько времени, пока Господь не забрал мою душу. Они мои дети.
Доводы старой женщины были бесспорными. Поэтому, я удалился.
Только светало. Абдулла принес мою новую одежду, которую я худо-бедно приспособил на меня. Мы вышли из дома и отправились к магазину, для того чтобы взять мои чемоданы. Я был практически полуживой. Красный пакет заставил похолодеть мою кровь.
Мы приближались к армянскому кварталу, когда встретили группу евреев: они безгласно, бесшумно, подобно осужденным судьбой, тянули за собой трупы, чьи головы с зловещей пропорциональностью и подпрыгивая, бились о камням и попадая в кровавые ямки улиц, глухими звуками прерывали ночную тишину и наполняя смертельным настроением пустоту квартала, двери всех домов которых были сломаны и выброшены на улицу. Очень часто мы шагали по спекшейся крови и иногда мои ноги касались остатков тел. Уже подходили к магазину, когда услышав ужасающие голоса, я повернул голову и в скупом предрассветном свете стал свидетелем неописуемой, невиданной, дьявольской сцены, которая заставила меня потерять осторожность и инстинкт благоразумия.
За кварталом, чуть в сторону от магазина вчерашние убийцы без угрызения совести без остатков простого уважения подвергали самым последним истязаниям женщин, девочек и детей.
Я не смог сдержаться, и изо всех сил бросился бежать...
Наверно Абдулла пошел следом, поскольку когда я вышел из города, почувствовал, что кто-то схватил меня за подол одежды.
- Убегая Вы сделали большую глупость – сказал он мне, - к счастью парни были заняты и не обратили внимание на тебя, а евреи очень скрытны. Жди здесь. Пойду, пошлю твои чемоданы и кого-нибудь, чтобы тебя довел до Диарбекирского каравана, который остановился поблизости.
Через час я уже был на возвышенности, когда красное от солнца небо потемнело от густого дыма, и душераздираюшие вопли под адский хохот сотрясали воздух.
Происходила последняя сцена большого несчастья – армянская церковь Урфы, которую сожгли турки и гамидие, погребала под своими искрящимися обломками восемь тысяч несчастных обеих полов и разного возраста, которых правительство пригнало и собрало в этой святыне.
С ужасом и омерзением я во весь опор пустился из этого гнезда резни и злодеяний».
История Альфреда П. закончилась.
***
На следующий день я отвел душевнобольного в армянский трактир Александрии.
Через два дня при посредничестве нескольких родственников его отвезли в Марсель, где уже некоторое время находилась его семья.
ЭПИЛОГ
Я вспомнил еще раз этот случай из эдессийской резни, когда получил накануне два пакета. В одном была одна книжка, которая рассказывала о вручении премий в одном их первоклассных лицеев Бейрута. Перелистывая эту книжку, встретил подчеркнутое синим карандашем следующее имя.
«Геворг Хачоян, сирота, из Урфы...» и затем перечисление полученных наград.
Было видно, что урфийский сирота трудолюбив и прилежен, что рождало надежду, что он станет почетным представителем своей нации.
Содержимое второго конверта, что было на французском, перевожу внизу дословно.
“Бейрут, 80 сентября 1901г.
Господин и госпожа Хабиб П. имеют честь уведомить Вас, о свадьбе их сына, Альфреда П. с мисс Нвард Хачоян, которая состоится 2-го числа этого месяца”.
… Старая женщина выполнила свое обещание.
© Музей-институт геноцида армян
