* Рассказ записан со слов г-жи П. Фянц, молодой дамы из состоятельной семьи, получившей образование в школе германской миссии в Харберте.
Первого числа мая 1915 г. у нас в Харберте арестовали внезапно и заключили в тюрьму всех наиболее влиятельных, наиболее состоятельных армян. В тюрьме их били и пытали, говорили: у вас есть склады оружия, укажите, где они?
Никто ничего не сказал. Да никаких складов и не было. У отдельных лиц, очень немногих, были припрятаны винтовки и револьверы, но те признаваться не хотели.
Не добившись признания от мужчин, взялись за женщин. Арестовали, на кого имели подозрение или от кого рассчитывали получить богатый выкуп. Но и женщины не сказали ничего,— многие потому, что не знали, а другие потому, что не хотели выдавать мужей.
Епархиальный начальник, другие духовные лица и немногие оставшиеся на свободе нотабли, посоветовавшись между собой, решили собрать и выдать оружие, какое имелось, чтобы избавить заключенных от истязаний.
Когда мы собрали и выдали оружие, пытки на время были прекращены. Но вскоре возобновили их с еще большей жестокостью. Говорили: это не то оружие, откройте нам ваши склады.
Пытали страшно, бесчеловечно. У мужчин отрывали ногти на ногах, клали окровавленные ноги в горячую воду, потом били по ранам ивовыми прутьями. У женщин брили головы, одевали на них раскаленные медные чаши или жгли огнем груди...
Многие не выдержали мучений, умерли в тюрьме; некоторые помешались
Но мы уже отдали все, что имели, и ничего больше дать не могли.
Тогда объявили, что все армяне должны быть высланы из края, что на это есть приказ из Константинополя...
Выселение началось.
Войска оцепили наши кварталы, полицейские отряды пошли по домам ловить и арестовывать всех, кого только находили (на первых порах—одних только мужчин). Арестованных отвели в тюрьму, там перевязали им руки веревками, затем сковали цепями по несколько человек вместе и ночью большой партией в 1000 с лишком человек вывели из города.
Мы об этом узнали только на следующий день.
Утром, когда матери и жены пришли, чтоб передать своим пищу или одежду, они нашли тюрьму пустой. Тогда они подняли страшный вопль, стали в отчаянии бить себя в грудь, рвать одежду и волосы. Им приказали разойтись. Но они не расходились, кричали: «Верните нам наших мужей! Верните братьев и отцов!».
Их разогнали ударами ружейных прикладов и плетей.
Это повторялось несколько дней, пока все мужчины в городе были арестованы и высланы. Затем принялись за женщин и детей. Их тоже собирали партиями по 1000—1500 человек и под конвоем жандармов выводили из города.
В тюрьме осталось с небольшим 200 человек мужчин, из числа наиболее состоятельных. Эти дали выкуп— по 10 золотых на человека— и получили разрешение выселиться из города не отдельно от своих семейств, а вместе с ними.
В числе откупившихся был и мой муж.
Мы собрались и в субботу 14 июня, вместе с другими, вышли по дороге в Урфу.
Наша партия состояла из наиболее имущих, наиболее образованных и уважаемых в городе семейств. Мы имели с собой повозки и лошадей, но передвигались очень медленно, т. к. мужчины шли пешком.
На пятый день пришли в селение Изоли и стали на отдых. Из Харберта мы взяли с собой большие запасы провизии, но в Изоли ее отобрали, оставили ни с чем.
Близ, мимо селения, протекает река Евфрат. Мы видели, как уносятся течением обезображенные, распухшие трупы, связанные по два вместе. Их было так много и зрелище было такое ужасное, что мы старались не глядеть в сторону реки.
Когда настал вечер, мужчин отделили от нас. Их повели в одиночку или по несколько человек вместе на берег реки и сказали: дайте золота, или мы убьем вас. При этом ругались и били. Кто мог откупиться, откупился и вернулся в лагерь; кто не мог, того убили, и трупы выбросили в реку.
В Изоли остались несколько дней; потом поднялись и пошли в Малатию.
До Малатии шли тоже пять дней и измучились страшно. У нас еще оставались наши повозки и лошади; но ни мужчинам, ни детям старше 10—11 лет не позволяли садиться в повозки. Многие шли босыми, т.к. у них отняли обувь. Голодные, усталые, с опухшими, разбитыми в кровь ногами шли наши мужья, отцы, братья и дети. Если кто выбивался из сил и падал, того уже не подымали, а добивали ударом камня в голову или оставляли умирать на дороге... Путь от Изоли до Малатии мы усеяли многими трупами.
Но самое страшное, самое невыносимое было то, что на этом пути начались уже насилия над женщинами. Насиловали с гнусным цинизмом, со зверскими издевательствами, на глазах у мужей, отцов и матерей...
В Малатии отделили мужчин и мальчиков старше 10 лет; а нас, женщин, девушек и малолетних детей, разбили на партии и разместили по постоялым дворам.
В Харберте наши мужья и отцы купили за золото право остаться при своих семействах. Это право оказалось действительным только до Малатии. Тут нужно было откупиться вновь; но так как денег уже не оставалось ни у кого—все деньги были отобраны по дороге,— то нас лишили последней привилегии, последнего утешения.
Я была три года замужем, но детей не имела. И это было великим счастьем для меня. Но я горячо любила своего мужа... Когда его, вместе с другими, уводили от нас, я потеряла сознание. Очнувшись, нашла возле себя, всю в слезах, 14-летнюю сестру. Отныне из всех близких мне людей, она одна только и оставалась со мной, так как мать вместе с малолетними братьями и сестрами выделили в другую партию.
Ночь провели в слезах и воплях. Молили бога сжалиться над нами... Не понимаю, как мог он не услышать криков отчаяния стольких матерей, стольких невинных детей.
Утром рано мутесарриф с чиновниками пришли сказать, что мужчин отправили ночью в Урфу и что туда же отправят вскоре и нас. Потом сказали, что должны обыскать нас, ибо есть такой приказ.
Мы были как одурелые, ничего не понимали, позволяли делать над собой все, что им было угодно.
Стали подводить по одной к мутесаррифу и раздевать для обыска. У многих снимали даже исподнее белье, приказывали поворачиваться, нагибаться, шарили руками по голому телу, говорили бесстыдные слова, смеялись и тешились.
Потом собрали, чтоб вести в Урфу.
Повозки и лошадей отобрали. Не оставили даже осликов, чтоб можно было посадить на них детей. Матери взяли малышей на спину, а тех, которые могли ходить,— за руки и пошли.
Своей провизии у нас уже не было. На еду давали один только хлеб. Дети, которые не могли есть черствого хлеба, капризничали, плакали, кричали. Если кому-либо из жандармов слишком надоедал детский крик, он вырывал крикуна у матери и убивал, размозжая головку о придорожный камень.
На первой же ночевке возобновились насилия над женщинами. Их даже не отводили в сторону. Эти люди были хуже, чем скоты,— те имеют хоть какое-нибудь чувство стыда, а этим требовалось возможно больше гнусности и мерзости... Установили нечто вроде нормы и очереди: на каждые 10 солдат назначали одну женщину, тешились ею часа 2—3 подряд, затем бросали истерзанную, полумертвую, часто без сознания...
Не оставили неоскверненными даже 10-и, 8-летних девочек.
Это повторялось на каждой стоянке.
Были между ними беременные женщины, которые от насилий и побоев разрешались преждевременно, истекали кровью и умирали на наших глазах.
Чтоб спастись от преследований, многие обезображивали себе лицо и тело ранами, пачкались грязью, Делали себя отвратительными. Да и без этих искуственных мер,— голодные, оборванные, грязные, обезумевшие от горя и страданий, мы имели такой вид, что, казалось, самый гнусный развратник не мог бы взглянуть на нас с вожделением... Но это были люди, лишенные всякого человеческого чувства, даже чувства простой физической брезгливости.
Так шли мы около двух месяцев. Одежда, какая еще была оставлена нам после повторных грабежей, истрепалась вовсе. Все были в страшных лохмотьях, а многие—почти голые. Чтоб прикрыть чем-нибудь наготу, мы плели из листьев и трав пояса, как это делают дикари...
Когда мы пришли наконец в Урфу, нас оставалось не более двухсот; а между тем из Харберта мы вышли в числе около 2000 человек, а из Малатии, после отделения мужчин, в числе свыше одной тысячи. Из тысячи женщин и детей уцелело едва лишь двести; остальные или умерли в пути, или были убиты, или увезены.
Истерзанных, полумертвых, обезумевших от пережитых ужасов и страданий, загнали нас в Урфе в какой-то постоялый двор, сказав, что здесь оставят нас отдохнуть несколько дней, а потом уведут дальше.
Я узнала, что в Урфе есть германская миссия, и упросила одну добрую женщину отнести тайно миссионерам записку. То, что я училась у немцев и хорошо знала их язык, спасло меня. Из миссии пришли дама и доктор. Они переговорили с нашими палачами и получили разрешение взять на излечение меня, мою сестру и еще двух женщин.
В германской больнице мы остались несколько дней, немного отдохнули, поправились. Затем перевели нас в другое здание, тоже принадлежавшее миссии.
Незадолго перед тем была в Урфе ужасная резня армян; многих перебили, многих выгнали в пустыню на голодную смерть. Но некоторые успели укрыться я кварталах и взялись за оружие. Все попытки турок добраться до них оканчивались до сих пор неудачей: армяне сидели крепко и отчаянно защищались.
Дом, в котором я жила, выходил одной стороной в армянский квартал другой — в турецкий.
Ах, с каким восторгом я слышала, как стреляют армянские ружья! С каким восторгом видела, как турки убегают от этих выстрелов, унося своих раненых и убитых!...
Но вскоре пришло из Алеппо много войск с германским офицером и хорошими пушками. Пушки поставили на высотах и стали палить.
Через три дня все укрепления армян были разрушены, и турки ворвались в кварталы.
Армяне — сколько их уцелело еще — укрылись в здании американцев.
Германский офицер объявил, что тем, кто сдастся, ничего худого сделано не будет. Тогда армяне сдались германскому офицеру. Но офицер не сдержал слова: многих перевязал, отправил в тюрьму, а остальных изгнал из города неизвестно куда.
Потом стали обыскивать дома турок, сирийцев и европейцев, чтоб открыть скрывавшихся там армян, Кого находили, заключали в тюрьму. При этих обысках арестовали и нас— меня и бывших со мною.
Потом поставили виселицы и стали вешать тех, кого они называли вожаками бунтовщиков...
Я решила бежать во что бы то ни стало. Сговорилась с некоторыми другими и, когда настала ночь, мы вышли тихонько из лагеря и побежали... Я бежала изо всех сил, успела убежать и скрыться меж камнями. Вечером меня нашла здесь одна женщина, которая, к счастью моему, оказалась армянкой, наложницей араба в этом селе. От нее я узнала, что всех подруг моих заполонили, а сестру кто-то увел в Урфу.
Эта женщина дала мне приют у себя и тайком переправила мое письмо в Урфу, сестрам-миссионеркам. Те прислали за мной человека, и я ночью пробралась вместе с ним в город.
В Урфе я много расспрашивала о сестре, но ничего узнать не могла. Горько мне было за себя, еще горше за молодую сестру, которая осталась теперь совершенно одна, бог знает в чьих руках...
Я скрывалась у моей приятельницы-немки. Прошло несколько дней; никто меня не тревожил. Но вот однажды утром оцепили наш дом полицейские. Я поняла, что хотят сделать обыск. Надела тотчас же шляпу моей знакомой (платье я сменила, как только пришла в Урфу) и вышла из дому. У дверей стоял полицейский офицер. Я спокойно прошла мимо него. Тот принял меня за немку и пропустил, ничего не сказав. Я пошла в сторону садов, где была у меня другая знакомая немка. Осталась здесь до вечера, а вечером вернулась опять к приятельнице, дом которой утром был обыскан сверху донизу, но, конечно, безрезультатно...
Весною узнала, что матери моей с оставшимися при ней детьми удалось, при помощи курдов, убежать из Малатии и что теперь она скрывается в Мезре, под Харбертом...
Каким-то чудом, под видом европеянки, удалось мне доехать беспрепятственно до Мезре, где я нашла свою мать, меньших сестер и братьев.
От них я узнала, что муж мой был убит через день или два после нашей разлуки в Малатии. Когда его стал обыскивать жандармский офицер, он выхватил скрытый под одеждой кинжал, одним ударом убил турка и бросился, бежать; турки открыли вслед стрельбу и убили наповал. Узнав эти подробности, я больше обрадовалась, чем огорчилась. Пусть он убит! Он все же успел отомстить перед смертью и за себя, и за меня, и за тысячи других мужчин и женщин.
Едва мы прожили в Мезре несколько дней, как опять должны были бежать, ибо турки напали на наш след.
На этот раз мы бежали в соседний Дерсим, к тамошним курдам. А когда узнали, что русские войска заняли Эрзингян, пришли к русским. Из Эрзингяна, вместе с другими беженцами, были переотправлены сюда, в Россию.
В семействе моего мужа было 48 душ; из них осталось в живых всего три человека: я да двое мальчиков.
«На пути от Харберта до Урфы», М., 1917.
по “Геноцид армян в османской империи”, под.ред. М.Г.Нерсисяна, М.1982, стр.378-384
